Неолиберальные мифы и экономическое развитие России

При выстраивании стратегии экономического развития России возникает принципиальный вопрос определения критерия успешности. И этот вопрос связан с ценностным выбором. Рост должен вести к некому целевому ориентиру, степень развитости определяться исходя из общего понимания направленности развития. Вспоминается в этой связи афоризм знаменитого американского писателя и философа Эдварда Эбби: «Рост ради роста – это идеология раковой клетки». Универсального критерия успешности не существует, так же как не существует универсальной для всех времен и всех стран ценностной платформы. Что же является критерием успешности в стратегическом целеполагании России?

По сей день, как нечто само собой разумеющееся используются критериальные ценностные положения неолиберального дискурса. Переосмысления этого дискурса периода доминирования идеологии неолиберализма, а в применении к экономике – теории монетаризма пока не произошло. Одно из таких положений – положение о конкурентоспособности.

Еще Аристотель противопоставлял в свое время друг другу два типа хозяйственной деятельности – «экономию» и «хрематистику». Под экономией подразумевалось обустройство «экоса» (дома), буквально домостроительство. Напротив, цель хрематистики заключалась в получении прибыли. Получение прибыли в рамках этой парадигмы может быть и не связано с существованием дома. И именно в хрематистской парадигме – доход как главное мерило эффективности формулируются многие стратагемы.

Со знаменитой работы Томаса Куна «Структура научных революций» познавательный процесс представлен как эпистемологическая смена объяснительных парадигм. Смена объяснительных парадигм в науке соотносится со сменой парадигм мироустроительных. Принципиальная задача видится, соответственно, в том, чтобы современная экономическая теория адекватно описывала и объясняла реалии исторически трансформировавшейся экономической системы. Однако такого соотнесения (если иметь ввиду доминанты российской экономической теории) пока не достигнуто. Причины данного расхождения могут иметь двоякие основания. С одной стороны, это инерция прежней объяснительной парадигмы. В российском случае речь идет об инерции неолиберального дискурса. Другая сторона фиксируемого расхождения состоит в целевой мифологизации, использования науки в манипулятивных задачах, продуцировании «стратегических ловушек». Очевидно, что и без этой составляющей российская экономическая наука тоже не обходится.

Российское экономическое реформирование не было закрытым экспериментом. Его могли оценить и оценивали ведущие экономисты мира, включая нобелевских лауреатов по экономике. С их участием было составлено даже два открытых письма – одно к М.С. Горбачеву, другое – к Б.Н. Ельцину. В них они категорически предостерегали от проведения реформ по монетаристским лекалам. Предсказывалась экономическая и социальная катастрофа. Провал реформ был очевиден ведущим фигурантам мировой экономической науки еще до их проведения. Среди активных критиков российского эксперимента были обладатели Нобелевской премии по экономике разных лет – Уильям Викри, Джеймс Тобин, Лоуренс Клейн, Франко Модильяни, Роберт Солоу, Дуглас Норт, Кеннет Эрроу, Джозеф Стиглиц. Указывался следующий перечень стратегических ошибок российских реформ:

1. либерализация цен;
2. приватизация природных ресурсов;
3. демонетизация;
4. отказ от планирования;
5. нарушение социальных обязательств.

Прогнозы подтвердились. Но принципиальной ревизии курса, включая перечисленный перечень ошибочных, по мнению Нобелевских лауреатов, стратагем, так и не произошло.

Из Нобелевского круга поддержал реформы только один фигурант – основоположник теории монетаризма Милтон Фридман. «Советская экономика, — заявлял он в 1988 году, — настолько неэффективна, что разреши там свободную рыночную систему — и через месяц практически каждый будет жить лучше, за исключением аппаратчиков». Прошло семь лет, и в 1995 году, отвечая на вопрос корреспондента, напомнившего ему приведенные слова, он признался, что тогда «погорячился». В это время артикулируемая им рецептура звучала уже следующим образом: «Формула состоит из трех слагаемых перехода страны к благополучию. Первое — это приватизация. Второе — приватизация. И наконец, третье — тоже приватизация. Ибо только это, как уже сказано, — фундаментальный ключ к двери в свободное общество». Прошло еще семь лет, и уже в 2002 году Фридман признавался, что и тогда был неправ.

Монетаристская теория была, следует напомнить, выдвинута Фридманом еще в начале 1960-х годов. Нобелевская премия присуждена в 1976 году. С тех пор мировая экономика принципиально изменилась, а экономическая теория ушла далеко вперед. Оперирование монетаристским багажом означало фактически реанимацию теней прошлого, свидетельствуя, помимо всего прочего, о слабом знании передовых направлении мировой экономической науки.

И сегодня актуализировать значимые факторы экономического роста и развития мешают по-прежнему определенные мифологемы. Рассмотри далее некоторые из распространенных мифов.

Миф о саморегулирующемся рынке

Ядро неолиберального концепта составляет положение о функциональной самодостаточности рыночного механизма. В последнее время для обозначения позиции неолиберальных реформаторов используется даже понятие «рыночный фундаментализм».

В действительности, свободного рынка в масштабах национальных экономик никогда и нигде не существовало. Это был идеологический маркер системы, но не реальная практика регулирования экономических процессов.

Свободного рынка в масштабах национальных экономик никогда и нигде не существовало. Это был идеологический маркер системы, но не реальная практика регулирования экономических процессов. Развитие рыночных механизмов в истории везде осуществлялось под патронажем государства. Еще Фернан Бродель обратил внимание на существование зависимости между сильным политическим режимом и динамикой экономического развития страны. Государства, которые находили в себе силы и ресурсы для регулирования экономики, обеспечивали стремительный экономический рост. «В самом деле, — писал Ф. Бродель на основании материалов средних веков и нового времени, — в центре мир-экономики всегда располагалось незаурядное государство — сильное, агрессивное, привилегированное, динамичное, внушавшее всем одновременно и страх и уважение. Так обстояло дело уже с Венецией в XV в., с Голландией в XVII в., с Англией в XVIII и еще больше в XIX в., с Соединенными Штатами в наше время.

Существовали сильные правительства в Венеции, даже в Амстердаме, Лондоне. Правительства, способные заставить себе повиноваться внутри страны, дисциплинировать городских заправил, увеличивать в случае нужды фискальные тяготы, гарантировать кредит и торговые свободы. Способные также навязать свою волю вовне».

В истории мировой экономики известны и девиантные формы развития. Их местоположение фиксируется на периферийных полюсах рыночного хозяйствования. Одну из такого рода экономических девиаций и представляет саморегулирующийся рынок. Как правило, такого рода свободные анклавы возникали за рамками очерченных государствами экономических пространств. Наиболее типичным их форматом явились колониальные фактории. Взаимодействие колонизаторов и автохтонов выстраивалось, в действительности, на принципах свободного рыночного обмена. К каким последствиям для коренного населения привел свободный рынок говорить не приходится. Работорговля (на которой, кстати, выросло благосостояние США в XVIII – XIX вв.) – лишь одно из катастрофических проявлений абсолютизации принципа рыночных свобод.

Об иллюзорности концепта абсолютизируемого свободного рынка профессор Манчестерского Университета Т. Шанин предостерегал советское руководство еще в 1990 году. Опасения его были связаны с формированием в среде реформаторов феномена «сталинизма наоборот», некой тоталитарной утопии всеблагости саморегулирующегося рынка. «Факты, — указывал британский исследователь, — говорят о том, что Западная Европа – плохой образец «свободного рынка». В Англии, например, цены на молоко отнюдь не результат свободной игры рыночных сил. Они устанавливаются правительством, Комиссией европейских сообществ и национальными картелями. Строительство промышленных предприятий и жилых домов определяется у нас (или во Франции, Голландии и других странах) государственными законами и муниципальными решениями не в меньшей мере, нежели спросом и доходами строительных контор. «Свободный рынок» можно найти в учебниках, написанных монетаристами, в предвыборной пропаганде консервативных партий, а «в натуре» он существует не в Европе, а лишь в Парагвае и Чили. Успехи и пределы нашего экономического развития в действительности определяются комбинацией различных экономических и социальных форм, средств и принципов их реализации. Именно свободное развитие комбинаций, то есть гибкость взаимосвязей, переход из одной формы в другую – вот что дает силу нашей экономической системе, а не якобы неограниченная «свобода рынка» или другие дедукции XIX века».

Еще более резко оценивал распространение идеомифа о саморегулирующемся рынке институционалист Джон Гэлбрейт. «Говорящие, — предупреждал он в интервью «Известиям», — а говорят об этом бойко и даже не задумываясь – о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить».

Концепт саморегулирующегося рынка имеет дезинтегрирующее по отношению к общественным системам, в любых их управленческих модификациях, влияние. О возможных катастрофических последствиях его распространения еще задолго до формирования самого экономического неолиберализма предупреждал Карл Поланьи. «Позвольте рыночным механизмам быть единственным определяющим началом в судьбе людей – и их естественного окружения, — писал он в 1944 г., — и это на самом деле, даже и с учетом политических показателей и использования покупательной способности, приведет к распаду общества».

Неолиберальные реформаторы в России имели смутное представление о подлинном облике рыночной экономики на Западе. Они оперировали в основном некой умозрительной абстракцией свободного рынка, не имеющей ничего общего с экономической реальностью. Моделью последующего реформационного конструирования послужил прообраз рынка свободной конкуренции в изложении Адама Смита. Однако с XVIII века рыночная инфраструктура принципиально изменилась. Свободная конкуренция, если и сохранилась, то перестала быть доминирующим хозяйственным укладом. Положенный в основу либеральной классической экономики принцип laissez – faire, laissez – passer («пусть все идет само собой, естественным образом, без внешнего принуждения») утратил свою практическую актуальность.

На настоящее время в западной экономической теории разработаны, по меньшей мере, пять моделей рынка: чистой конкуренции, чистой монополии, олигополии, монополистической конкуренции, монотсопии.

В действительности ни одна из моделей рынка нигде не заполняла всего макроэкономического пространства. Как правило, они сосуществуют в рамках единого национального хозяйства. Еще Ф. Бродель писал о «многоэтажной» структуре рыночной экономики. Реальный рынок по своей природе многоукладен. В нем существует множество уровней и ниш с различаемыми по своей природе рыночными механизмами. Для одних сфер (например, мелкой уличной торговли) более приемлема свободная конкуренция, для других – монополия. Попытки гомогенизации рынка ни к чему к другому, кроме как к его обвалу, привести не могут.

Новая экономическая реальность состоит также и в том, что сложились фактически механизмы глобального латентного проектирования мировой экономики. Явление это исторически складывалось давно, но феноменологические очертания приобрело только в настоящее время. Резонансное масштабное исследование, раскрывающее эту феноменологию, было представлено несколько лет назад швейцарскими исследователями. Были реконструированы связи крупнейших мировых корпораций. вывод состоял в том, что большинство из них встроено друг в друга, образуя единую управленческую систему. Некоторые эксперты прокомментировали полученный исследовательский результат, как доказательство существования мирового правительства. Так это или нет – отдельный вопрос, но во всяком случае, есть фиксация феномена, не вписывающегося в прежние объяснительные парадигмы.

Миф о разгосударствлении

Одно из базовых теоретических оснований происходившей в России либеральной трансформации составил активно внедряемый в массовое сознание концепт деэтатизации. Разгосударствление экономики преподносилось в качестве универсального пути осуществления модернизационного процесса. Примеры же этатистской модернизации (успешность которых трудно было бы отрицать) классифицировались в неолиберальной трактовке в качестве исторических девиаций.

Следует признать, что идеомиф о деэтатизации как главном факторе экономического успеха, получил распространение не только среди россиян. Американский историк Артур Шлезингер указывал, что в него свято верят и большинство американцев. Представление о том, что экономическое процветание США есть результат неограниченного частного предпринимательства, исторически выполняло роль не хозяйственной рецептуры, а идейной самоидентификации «свободного американского общества». Российские реформаторы монетаристской генерации восприняли идеологемы западного мира в качестве подлинного выражения их экономической системы. В этом заключалась едва ли не основная ошибка при выборе реформационных экономических ориентиров.

Между тем, анализ Шлезингера на предмет соотношения идеологического позиционирования и реальных хозяйственных механизмов развития США, привел его к следующему заключению: «Традиция государственного вмешательства в экономику – традиция столь же истинно американская и имеет столь же глубокие корни в национальной истории, будучи неразрывно связанной с именами наших величайших государственных деятелей и отражает американский дух и национальный характер, как и соперничающая с ней традиция неограниченной свободы личного интереса и частного предпринимательства». Государственное вмешательство в экономику, – резюмировал А.М. Шлезингер анализ сложившейся в США в середине XIX в. ситуации, – приобрело невиданный размах».

Неолибералы утверждают, что современное государство все более устраняется от регуляции экономических процессов. Данный тезис легко опровергается при рассмотрении статистических показателей доли государственных расходов в ВВП. При самоустранении государства, соответственно, и удельный вес государственных расходов должен были бы сократиться. Однако исторически наблюдается прямо противоположный процесс. Отмеченный тренд иллюстрируется ниже на примере наиболее экономически и технологически развитых государств, традиционно зачисляемых в разряд либеральных демократий.

Участие государств в жизни развитых общественных систем Запада, если судить по их долевому представительству в формировании ВВП, возросло за последнюю треть XX в. более чем в два раза. Экономический прорыв последнего времени ряда стран регионов Южной и Восточной Азии также коррелирует с возрастанием в них роли государственного участия. Усиление этатистского компонента в национальных экономиках в целом может быть определено как тренд современного развития мира. Российское реформационное разгосударствление проходило, таким образом, в противоречии с мировыми тенденциями осуществления трансформаций.

Согласно данным анализа, проведенного Джоном Гэлбрейтом, современная экономика будет успешно развиваться, если половина производимого ВВП находится под контролем государства. Применительно к США, позиционирующихся как носитель либеральной идеи, доля государственных расходов в валовом продукте колеблется от 30 до 50 %. Снижение доли государства в экономике повышает риски для всей общественной системы.

Только в России, в противоположность указанной мировой тенденции, развитие осуществляется в прямо противоположном направлении. Синдром необоснованной внеэкономической деэтатизации по сей день не преодолен.

Миф о демонетизации

По сей день сохраняет свою актуальность миф о мнимых рисках монетизации. Считается, что монетизация ведет к инфляции, а она в свою очередь парализует экономическое развитие. Отсюда известная рецептура МВФ об установлении порогов монетизации. Согласно предписаниям МВФ, коэффициент монетизации должен быть не выше пятнадцати процентов. И с высокого показателя в советское время он в 1990-е годы четко отпускается точно по указанной рецептуре.

Для раскрытия мифологической природы демонетизационного концепта достаточно обратиться к мировому опыту. Показательно в этой связи сравнение показателя коэффициента монетизации по странам «большой восьмерки», БРИКС и «большой двадцатки». Положение России – очевидно аутсайдерское. Она наименее монетизирована среди стран «большой восьмерки» и БРИКС, а также занимает одно из последних среди стран «большой двадцатки». Случайно ли это?

Коэффициент монетизации можно рассмотреть также в динамике по геоэкономикам мира. СССР был монетизирован на уровне монетизации геоэкономики Северной Америки. Современная Россия существенно снизила монетизированность не только в сравнении с СССР, но и с миром. Особо обращает на себя внимание рывок по показателям монетизированности региона Восточной Азии. Северную Америку восточноазиатский регион обошел по степени монетизированности еще в 1970-е годы. Только потом Восточная Азия стала обходить Запад и по объемам экономики.

Возникает естественно вопрос: не связан ли экономический прорыв, который сегодня демонстрируют страны Восточной Азии, с политикой монетизации? Хронологическое соотнесение – вначале монетизация – затем экономический прорыв прослеживается здесь достаточно четко.

А как же в отношении угрозы инфляции? Соотнесение показателей инфляции и монетизации по странам «большой двадцатки» демонстрирует , что эта угроза оказывается мнимой. Зависимость — прямо противоположная. Чем выше коэффициент монетизации, тем ниже инфляция, и наоборот, чем ниже коэффициент монетизации, тем инфляционный показатель оказывается выше.

Концепт демонетизации соотносится с мифологемой о зывышенной ставке рефинансирования. И дело здесь не только в том, что в Российской Федерации она наивысшая среди значимых геоэкономик мира. Более иллюстративно рассмотрение соответствующей политики в период финансового кризиса. Когда все крупные геоэкономичские субъекты понижали в кризисных условиях ставку рефинансирования, в РФ она асинхронно повышалась. И этим «странным» курсом Россия отличается уже не только от стран Запада, но и от всего остального мира. Но может это ошибка отдельных лиц в конкретной ситуации?

Так же как и во время нового мирового финансового кризиса власть действовала в «дефолтный» 1998 г. Ставка рефинансирования была повышена, усугубив глубину кризисных последствий для экономики России. Следовательно, рецептура реагирования на кризис через повышение ставки рефинансирования, как минимум, не случайна и является данью приверженности определенного концепта.

Прямым следствием такой политики являлось повышение внешней долговой зависимости. Как реляция об успехах преподносился в свое время тот факт, что России удалось в начале 2000-х годов погасить государственный внешний долг. Это, безусловно, повышало степень суверенности государства. Однако был погашен долг государства как института, тогда как совокупный внешний долг страны продолжил расти. Независимость хозяйствующих субъектов по отношению к внешним финансовым акторам продолжает снижаться. Среди геоэкономик крупных полупериферийных стран Россия имеет один из самых высоких в мире показателей внешнего долга по отношению к ВВП.

Если мы говорим об экономическом росте, то, соответственно, ключевой должна являться проблема определения факторов роста. Если этот рост не связан со спекулятивным капиталом, то так или иначе при проведении факторной декомпозиции в основе его окажется труд. Мотиваторы же труда могут быть, как известно, экономическими и неэкономическими. Экономическим мотиватором труда выступают деньги, неэкономическим — пропаганда. В российском случае оба эти мотиватора в оказались блокированы. Экономический мотиватор – деньги – блокировались посредством демонетизации. Неэкономический мотиватор — пропаганда – блокировались через деидеологизацию. В совокупности демонетизация и деидеологизация приводит к экономической стагнации страны. Соответственно, отвечая на вопрос, как преодолеть это блокирование – путь оказывается очевиден — ремонетизация в отношении экономики, реидеологизация в отношении духовной сферы.

Миф открытой экономики

Еще один давний миф либеральной теории – миф об открытом обществе. Интеграция в мировой рынок, согласно этому подходу, есть само по себе благо. Специализированность в рыночном разделении труда соотносится по этой логике с более высокой эффективностью. Безусловно, отрасли, составляющие страновую специализацию, могут оказаться сверхприбыльны. Это именно то, что Аристотель характеризовал понятием хрематистика. Рыночная моноспециализация страны продуцирует угрозы по отношению к самому ее существованию. Жизнеспособность страны оказывается в состоянии зависимости:
а). от рыночной конъюнктуры;
б). от внешнеполитических обстоятельств.
Применительно к современной России это выражается в экономическом измерении в зависимости от мировых цен на углеводороды. Политический же фактор прямо проявляется сегодня в угрозах организации экономической блокады.

Результаты следования концепту открытого общества проявляются как в показателях импорта, так и экспорта. Доля импорта в продовольственных товарах, находящихся на российском рынке, составляет 35 %. Особо опасной представляется зависимость от зарубежных поставок по мясу и мясопродуктам. Наиболее зависимыми от импортного продовольствия оказываются мегаполисы, во главе с Москвой. Еще более тяжелая ситуация – в торговле товарами тяжелой промышленности. По многим ключевым для экономики видам товаров импорт не просто превышает пороговое значение, но занимает доминирующее положение. Отечественный товаропроизводитель в сфере тяжелой промышленности по многим отраслям минимизировал производство. Минимизирована доля национальных акторов рынка и в обеспечении населения товарами массового потребления. На 80 % россияне носят одежду зарубежного пошива. Удельный вес импорта по отдельным товарам бытового пользования превышает сегодня 90 %. Особо высока зависимость России от поставок компьютерного оборудования. К самым тяжелым последствиям, выражаемым жизнью россиян, может привести зависимость от импорта лекарственных средств. По официальным данным, почти 73% потребляемых лекарств импортного происхождения. По неофициальным — более 90%.

Современная российская экономика сегодня существенно зависит от экспорта, экспорт, в свою очередь, определяется продажей нефти и газа. Сегодня экспорт составляет 28 % валового внутреннего продукта России. Для сравнения, в США его удельный вес – 11 % ВВП. В СССР позднего периода он составлял около 10 % ВВП. И даже при десяти процентах усиливающая моноспециализированность Советского Союза в торговле углеводородным сырьем была использована геополитическими противниками как фактор дестабилизации его экономики.

Увеличение удельного веса сырья в структуре экспорта соотносится с падением доли машин и оборудования. Напротив, в структуре импорта доля машин и оборудования синхронно возрастает. Диагноз очевиден: сырьевизация и деиндустриализация России продуцирует угрозы по отношению к жизнесопособности.

Миф о постиндустриализме

Одной из «стратегических ловушек» для России является теория постиндустриализма. Принятие его на вооружение в качестве ориентира государственного целеполагания может иметь самые разрушительные последствия.

Когда Дэниел Белл приступил в 1950-е гг. к разработке концепта «постиндустриального общества» ничто, казалось бы, не давало к тому оснований. Запад испытывал очередной индустриальный подъем. Гонка вооружений обусловливала приоритетность развития ВПК, а он был напрямую связан с соответствующими отраслями промышленности. Белловская футурологическая проекция не являлась производной от существующих экономических трендов.

Важна в данном случае констатация хронологической последовательности. Вначале выдвигается концепция постиндустриализма и только затем осуществляется видимая реструктуризация экономики Запада. Что это – гениальное предвидение? Возможно и так. Но не менее вероятен — проектный характер разрабатываемой теории. Новой геополитической реальностью на тот момент стал распад мировых колониальных систем. На карте мира одно за другим появлялись самоопределившиеся государства. Возникла реальная угроза потери Западом положения мировой метрополии. Тогда на смену колониализму приходит модернизированная модель неоколониального управления. Постиндустриализм и неоколониализм возникли фактически одновременно. Собственно, постиндустриальная теория и служила прикрытием неоколониальной практики. Она фактически обосновывала право Запада на более высокие стандарты жизни. После выдвижения постиндустриального концепта инициируется активный процесс вывода реального промышленного производства в страны третьего мира. Это было необходимо не только с точки зрения рентабельности (дешевизна рабочей силы), но и в геоэкономическом смысле. Выводя индустрию в третий мир, Запад обеспечивал его новую экспортную привязку к метрополии.

Сложилась модель, при которой Запад переориентировался на сервисную деятельность, возложив функцию материальное производства на страны полупереферии. Искажая реальные геоэкономические тренды, теория постиндустриализма указывала ложные стратегические ориентиры для стран незападных цивилизационных ареалов, включая Россию – деиндустриализацию и сервисизацию.

Ошибочность теории постиндустриализма опровергается статистически. Анализ статистических рядов развития промышленности свидетельствует о росте индустриального сектора. Сегодня по отношению к ряду бурно развивающихся стран современного мира уместно использование понятия неоиндустрилизации. И даже Запад не был деиндустрилизован, подобно тому, как это имело место в постсоветской России. Концепт постиндустриализма не отражает, таким образом, ни реальных исторических трендов, ни современной действительности.

Скрытая сторона выдвижения теории постиндустриализма определялась также контекстом «холодной войны». Советский Союз, как известно, сделал основную ставку на развитие индустриального сектора экономики. Индустриализация страны преподносилась в качестве главной экономической задачи. Теория постиндустриализма подсказывала совершенно иные стратегические ориентиры. Удивительным образом ее вброс в мировое информационное пространство совпал с изменением траектории мировой исторической гонки между СССР и США. Советский Союз с начала индустриализационного рывка последовательно сокращал свое отставание от Соединенных Штатов по совокупным объемам промышленного производства. К началу 1960- х гг. этот разрыв был минимальным. Сохранение существующих на тот момент трендов означало бы, что СССР обходил в течение десятилетия США. И тут – происходит нечто. Темпы промышленного роста в США резко возрастают, тогда как в СССР (РСФСР) происходит соответствующее торможение. На постсоветском этапе показатели роста промышленности в России и вовсе приобретают отрицательное значение. США, между тем, несмотря на вывод части индустриального сектора в страны Азии и Латинской Америки, продолжают увеличивать обороты промышленного производства.

Деиндустриализация продуцирует сегодня угрозы и для стран Запада. Особенно остро они формулируется в перспективе прогнозируемого американо-китайского соперничества. Понимая эту угрозу, в экспертных кругах близких к Бараку Обаме, выдвигается концепт реиндустриализации США. И в это самое время известные российские экспертные группировки –рассматривают путь постиндустриализма для России и мира безальтернативным. Что это – неосведомленность о современном состоянии мирового дискурса, или идеологическая ангажированность?

***

Перспектива экономического роста и развития России оказывается связана напрямую с преодолением сохраняющих свое влияние мифологем неолиберальной теории. Неолиберальный подход все определеннее признается в мире не соответствующим современным мировым вызовам и реалиям. Восток избрал модель развития в очевидном диссонансе с неолиберальной рецептурой. На уровне государственных властей стран Запада также все определеннее заявляется о необходимости усиления механизмов регулирования. Даже Международный валютный фонд предлагает в настоящее время регуляционную рецептуру развития, диссонирующую с прежними монетаристскими подходами. Десятый глава МВФ Доминик Стросс-Кан сделал в апреле 2011 года знаковое заявление, о том, что «Вашингтонский консенсус» с его упрощенными экономическими представлениями и рецептами рухнул во время кризиса мировой экономики и остался позади». Современные политические события катализируют к пересмотру не только внешнеполитической доктрины, но и стратегии экономического роста и развития.

Демифологизация представлений об экономике предполагает активизацию блокированных посредством перечисленных мифов факторов экономического роста и развития. Преодоление мифа о саморегулирующемся свободном рынке предполагает создание системы управления рыночными отношениями, установление дифференцированного подхода по допустимости распространения принципов рынка к различным сферам общественной жизни. Преодоление мифа о целесообразности разгосударствления выводит на формирование повестки государственного управления экономическими процессами (что подразумевает, соответственно, и повышение доли государственных расходов к ВВП). Преодоление мифа постиндустриализма соотносится с перспективой формирования промышленной политики, выстраивание стратегии неоиндустриализма. Преодоление мифа демонетизации задает вектор принципиального повышения степени монетизированности российской экономики, ревизию политики ЦБ (снижение, в частности, ставки рефинансирования). Преодоление мифа об открытом обществе выводит на стратегию переориентации с внешнего на внутренний рынок, реализацию принципа разумной самодостаточности.